ФРАЗА (рассказ)

Я ее всегда помнила. С тех пор, как она слетела с его уст и осталась жить во мне долгим, глубоким эхом… Он тогда согрел мое сердце своей пустячной фразой. Да и забыл, наверное, о ней. Только в моем сердце она жила долго, долго, долго… Все годы.

Его звали Дима. Нет, он не нравился мне ни чуточки. И не потому, что был чем-то нехорош или несимпатичен. Совсем наоборот. Ямочки на щеках красили его улыбку. Озорные огоньки плясали в глазах. Двадцать три года. Налитая мощь в упругом, статном теле, кучерявые, русые волосы. Увы. Я была влюблена в его друга. Безнадежно. Так, как можно любить лишь в девятнадцать. Чем он был лучше Димы? Не знаю. Разве можно это объяснить? Разве можно понять, почему замирало сердце

от мимолетного взгляда на бледные худые щеки, светлые волосы с крашенной залихватской челкой, острый нос, тонкие губы, всегда готовые сложиться в ироничную усмешку? Нос. О! Тонкий, длинный, как у греческих скульптур. И бесконечно знакомый облик, будто знаемый тысячу лет. Его движения источали нежную силу, от которой сладко таяло пойманное сердце. Глеб.

Я ему была не нужна. Неопытная девочка. Одни хлопоты. Связываться?! А в ЗАГС не хотите?!

А что Дима? Для меня – его друг. Прочно связанный с воспоминаниями о проведенных вместе выходных. Да еще с тем, как он звал меня: Настена.

Вообще-то их было трое друзей. Глеб, Дима и Сашка. Сашка – мощный гигант, шутник и добряк. Косая сажень в плечах. Любимые фразы: «Тосики Кайфо» — для обозначения верха блаженства. Кажется, был такой политический деятель в какой-то стране. И: «Отлично – не жалей наличных!»

Дружба их была хороша тем, что не была похожа на большинство других, когда дружат двое, а третий – просто рядом. Они дружили именно втроем. Любое дело, радость, горе, проблемы, деньги, риск – все делили на три. Или умножали. Смотря по обстоятельствам.

Они не разлучались и в армии. Как так вышло? Бывает и так. С детства вместе. Рассказывать о службе не любили… Только, вернувшись, не расставались уже ни на день…

И все же Дима сказал мне это тогда…

А вот теперь я стою в церкви и смотрю на его уснувшее навсегда тело. На оболочку, когда-то бывшую им. На сброшенную его душой одежду. Я его не видела много лет. С тех самых пор. Семнадцать лет.

Свеча жарко горит в руке. Много, много свеч вокруг. Люди, которых видела когда-то так часто… Брат Димы. Очень взрослый. Уже пузко. Спокойный и грустный. Батюшка читает быстро, слов не разобрать… Слезы стоят где-то очень глубоко. Не в глазах, не в горле, где-то в самой сердцевине груди… Там, где живут до сих пор слова Димы…

Центр олимпийской подготовки спортсменов. Тяжелая и легкая атлетика. Начало девяностых. Тотальный дефицит. Как не пустить в баню советскую торговлю со всеми их друзьями? Нельзя? Разумеется. Но риск еще никто не отменял.

Бассейн меня всегда манил голубой холодной гладью. Отдаешь тело в ласковые руки воды. Она обнимает, струится вдоль, забирает твой вес, вытачивает форму…

Увы, работница базы к маме в баню меня не пустила. Я даже сначала не поняла, почему она почти волоком тащит меня к выходу и что-то шипит в ухо. Директор пришел! Пришлось мне мерзнуть на мартовском морозе. Часок, еще часок. Ноги уже ничего не чувствовали. Что делать! Постучалась в баню ребят. Она была в отдельном здании. Стучалась долго, они никого не ждали. Ого! Какие у них были глаза! «Шухер! Дама на корабле!»

На маленьком столе выпивка, фрукты. Я присела на краешек кресла. «Да не бойсь!» — хохотнул Дима. «Устраивайся!»

«Вот тебе персики» — сказал Глеб. «Я знаю, ты фрукты любишь».

Парились так. Кричали мне: «Атас!» Я отворачивалась. Голой гурьбой, шлепая ногами по плиточному полу, бежали в маленький холодный бассейн. Прыгали всем скопом. «А-а-а! У-у-у!» Шум стоял невообразимый. Я улыбалась и ела персики. Снова кричали: «Атас!» Я отворачивалась. Тихо топали в парную.

В этот день с ними был брат Димы, еще совсем зеленый, шестнадцатилетний.

Тот, что такой серьезный и взрослый стоит со свечой в церкви…

Он не стал кричать «Атас!» Он так выскочил. В чем мать родила… Ох, потом его ребята шпарили, «топили» в бассейне. Смеху было!

Много, много людей. Тени… Тени прошлого. Нет уже в сердце любви… Той, которая бывает лишь в девятнадцать… Где он? Поискала глазами. Не сразу огляделась: уж с четверть часа слушала заупокойную службу. Да, вот же! Совсем не узнала его! Непохож на себя. Нос! Он его укоротил. Хирурги сейчас все могут… Зачем?! Будто смазанное лицо… Рядом – его жена – намного старше. В черном. Тесный круг. Их круг. И я здесь – чужая. Зачем пришла?

Когда вспомнила, что любви нет… той, юной, девичьей, тихой, тайной… слезы постучались в глаза. Слезы о недвижимом Диме были глубже, много глубже… Еще раз украдкой взглянула на Глеба. Где чудесный длинный нос… Где взмах его ресниц, где ирония губ… Это — не он… Я – тоже – не я. Потому что тогда, в девятнадцать, была взрослее. А сейчас – юная. Зачем тут стою?! Смотрела на них и видела: они – прожили самое интересное, главное, что бывает в жизни. Такие у них лица. Прожитые лица. У всех – семьи, дети, жены, работа… Лица – будто выцветшие страницы старой книги. Тени теней.

Был случай, который, казалось, мог круто изменить мою трепетную нежность к Глебу на холодное неприятие. Не изменил. Дело было так. Меня пригласила на свадьбу школьная подруга. Я позвала Глеба. Радовалась сердцем. Буду с ним. Долго! Он привел с собой Диму. Видимо, в первую секунду лицо выдало мое искреннее огорчение. Дима расхохотался.

Ребята много выпили. Глеб волочился за какой-то вульгарно раскрашенной девицей… Я не пила. Потому что никогда еще не пробовала спиртного. Дима подливал мне лимонад и развлекал, как мог. Не оставлял ни на минуту.

Шли обратно. Пьяные – по осенним лужам. У меня льдинка застыла в груди. Не иначе – от холодного лимонада. Вдруг Глеб остановился где-то в темноте, окликнул меня: «Настя, иди сюда…» Прежде, чем я успела что-то понять, Дима подхватил меня под руку и потащил прочь… Тихо шепнул: «Не обращай внимания, Настен, он напился…» Через пару минут я услышала за спиной размашистые шаги Глеба и его недовольное ворчание на сырость в ботинках…

Лишь позже, засыпая, следя усталыми глазами за мельканием света фар на потолке, я поняла, все поняла…

Пламя свечи слепит меня… Смотрю в его яростно-красную сердцевину … опускаюсь в него мысленно… забываю все, что меня окружает сейчас…

Как он мог, Дима, как мог… вот так, просто, одной фразой, войти мне в душу… и остаться там навсегда…

Тогда, давно, тем бренным летом, что давно умерло, как теперь — ямочки, что цвели на щеках Димы, они, три друга, были у нас с мамой в гостях. Приехали мы все вместе, усталые и голодные, после бани и бассейна. Долго шли к нашему дому на окраине города. Шли через жаром объятые пахучие травы поля. Они были высокие, почти в рост. Бабочки белые, капустницы, бездумно слетали к желтым сорняковым цветкам. Была и я в желтом. Короткая блузка и длинная струящаяся юбка. Вдыхала жадно пылкость полуденных трав. Смотрела вперед, на тропку. Туда, где Глеб. Чтоб поймать глазами взмах его шага, поворот светлой, отливающей солнцем, головы, обрывки ничего не значащих фраз…

У нас дома, на девятом, почти у неба, где поля и леса вдалеке манят недоступной тайной, где разлет летнего неба… Сидели все вместе, за столом. Объедались, смеялись и пили… Пьяный и счастливый, Глеб пытался запихнуть морс в хрустальной вазе прямо в морозилку… Все разлил…

Дима… Сидел в нашем кресле. У двери. Юный и смеющийся. Очень красивый. Блестел озорными искрами в глазах.

Пел Вилли Токарев: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый… А ты не вейся на ветру… А карман, карман ты мой дырявый…».

Дима сиял. Трогал кучерявый чубчик. Сверкал улыбчивыми ямочками. Сидел в кресле вальяжно, запрокинув голову…

«Мне кудряшки подло измени… Соблазнились лысой головой… Там карманы золотом звонили… А мои – по-прежнему с дырой… Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый…».

Свечка догорает в моих пальцах. Незаметно капают слезы. Как воск. Мощный запах ладана, открывающий ворота в душу… Смотрю на пламя, вижу солнце того, бренного далекого лета, когда так пылко и густо пахли травы…

Прощаются. С Димой прощаются. Подходят родные и близкие: рыдающие и безутешные. Нет, нельзя мне подходить. Все равно не видела семнадцать лет. Пусть останутся его ямочки на щеках…

И его слова, так упавшие в сердце. Сказанные тогда мне, тихой и скромной, не умеющей шумно веселиться и никогда до этого не имеющей друзей. Мне, сполна понявшей одиночество без дружбы, диковатой и замкнутой. Мне, безнадежно влюбленной в его друга.

Он был совершенно трезв, когда, взглянув на Глеба, тихо сказал мне: «Знаешь, Настена?… Любовь… такая малость… Она проходит. А мы с тобой – теперь друзья… Да?» И улыбнулся ямочками.

А потом забыл свои слова.

Они все равно останутся со мной. Пока не устанет биться сердце.