Миссия неисполнима… сказ…

Затерявшийся перевод старославянского бая… Толмачом Королем Самоедским (заморскими гадами скраденный люто)

Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую

***

Как ни описывай художник рассвет или закат, как ни увивай романтикой зорюшки – им, ясным, едино! Тут и богомазу не с руки меряться с красным солнышком, – все начинанья канут в дым аспидов! Аналогичен и вечёр 1400-г – день индифферентно гас.

От прохладного западного загоризонта, казалось, бредёт безликой дымкой путник, привычно поправляя пято́й сандалии и сонно встряхивая некогда белым платье своё.

Ни репы ни хрена в котомке. Один, да в ночь…

Прохладно отшелестели крылами птицы; лес теснее сошёлся древом жить, хороня теплоту – славянская нощь наступала.

Тишина! Гой ты в Руси…

Подумал было странник к речушке приблизиться, нацедить жирных рыбушек черноголовлей, как вдруг глас неорганичный округе взашёл. Размежил чёрные космы путник и яснее расслышал от встречного села Толвуево стенания. И вот-вот крик уже. Вой, от которого просыпались птицы и волки́ щетинились насторожах… А тяга-ветр листочки тронул. «Что за диво? Что за зверь ломает селение?», полыхнуло думою бородача.

Как ни просила Настёна призвать повитуху Аглашку из леса, травки отварить покойной; погладить по буйной головушке окаянной, пошептать на кровушку и унять рдяную; косы поправить в гроб руками костлявыми «…да погасить в покое ланиты мя…» – ни в какую сродичи, ни нрад пото́м.

Вскричала Настёна пуще прежнего… А браты и батюшка только косились недобро на почерневших, как земь, матушку, да сестрицу нетерпуху.

Отмяло ноженьки, сердешной, коряжной зерногужилкой по самый пуп. Уж власы по хате поразбросаны прядьми в земляны углы. Руки кровонькой залиты белые, ногти — ведьмы молоденькой будто б.

И уж нраду порядком стекается к хатенке, и видит оно ужас и ослушность чад батюшкиных. Грозят молодки и старухи хозявам-раззявам перстами в предречении, каменьями в подолах лязгая. А молодцы кулаки сучат враз-де насмерть.

– Изыди-изыди, свет, неможно тутаво каликам и повитухам. Ступай с Божъм. Рассвет скоро, заутреня – колокол! Нельзя шуметь и болеть – наказует ослушника отьць, – люто пихалось существо села в боки странному иноку.

И мыслил путник: кому ж больчее от этого стона красно-девицы, ибо и слушать-то его невыносимо и очам зрить; и грудь едва ли забудет когда?

И что приати да не ведаю отче…

Отошёл в страну, присел к тыну и воздумался пуще: «Пришла пора превозмочь… лютость и немощь народную искоренить дабы». И утопал под платье руки свои молодец. И доставал к Свету снадобья спасительные в Миръ. Слёзы ронял огненные на скарб тайный и спеши́л…

…Затихли гласы кругом. Померкла боль в рассвете навеки, казалось… Вот-вот колокола. И петушня предвестником заголосила по жердинам…

Хрясть!

Дубинушкой корневой успокоил тятя дитя своё. Подломал берёзоньку-лебёдушку. Размозжил лик белёсый в кашу полбу пушкинскую – так и выпростал оземь дух. Успокоил кровиночку родимую. Внял… Не ослушался.

И взмолилось сволочь-нрад округ благоденствию в помышлении благом же. Запели, запричитали хвалою…

Опомнился молодец старцем… Сладившийся вмиг… Встал с земли и расправил плеча.

Да пошёл прочь в ночь.

Оставляя за спиной темь челядью красно описанную.

А Бог, в Его небесном далёко, промакая кудлатые брови свои венцом пращура — возжалел неистового сына своего беспутно страждущего.

А.Ц 1999 — завершено 2012-г от Рождества …